Ранним утром в городском транспорте можно встретить пары, едущие не куда-то, а откуда-то. Прозрачные лица, полуприкрытые глаза. Движения медленные, лёгкие и тихие. Мысли – тоже. Мужчины смотрят в пустоту. Женщины опускают головы им на плечи, кладут ладони им на запястья, пытаются дремать.
Я думаю о том, откуда они едут. Если провели бессонную ночь вдвоём – значит, каждая минута была на счету, ни одного поцелуя нельзя было отложить на потом. Через три часа у неё неё самолёт, или его где-то ждут, или она не может больше врать, или в его квартиру сегодня кто-то вернётся, откроет двери своим ключом. Или совсем другое не давало им спать: резкий свет в холле больницы, деревянная лавка в полицейском участке, запах лекарств в малознакомой квартире. Или они ссорились всю ночь, выбирали слова позлее, грозились уйти, хлопали дверьми, возвращались, садились на край постели, выходили курить на балкон. А потом выбились из сил и молчали, а потом рассвело и было пора на работу.
Я смотрю на них и думаю: так выглядит неодиночество.
Блаженны неспавшие, ибо их есть то, что важнее сна.

---

"Будьте первым, кому это нравится" -
предлагает фейсбук.
А ведь и правда, кому-то когда-то
*впервые* понравилось вдруг:
заваривать зёрна кофе
целоваться с языком
курить табачные листья
замораживать молоко
пускать камень лягушечкой
прохладную тряпочку класть на лоб
давить пузырьки в упаковке
падать в сугроб

Круто человечеству было жить.
На каждом шагу - открытие.
Это потрогать, то пожевать.
А нам в поисках новых радостей
приходится в латекс себя одевать.
Или в лайкру, а потом привязывать
себя за ноги и сигать с моста.

Ибо жизнь без открытий - пуста.

---

- Ну и что, говорит графиня, что я стара
Ко мне села на сарафан стрекоза вчера
И сейчас у меня в подоле прячется мышь
Я стара, но еще жива, ты чего молчишь?
Я жива, я жива, я жива, ты чего молчишь?
Улыбнулся граф, доставая веточку и жука,
Из графининого напудреннного парика.

---

Нюх.


Один не выдающийся, но весьма трудолюбивый профессор, работая в своей лаборатории, нечаянно понюхал очень ядовитый раствор, схватил себя за нос и упал в обморок.

Ассистентка Наташа вызвала скорую, Профессора отвезли в больницу, обследовали и сказали, что он, увы, навсегда потерял обоняние. Профессор не слишком расстроился: он не был ни любителем цветов, ни ценителем вин, и пользовался всю жизнь одним и тем же одеколоном, который ему покупала мама. В жизни без запахов даже нашлись преимущества: например, голубцы можно было есть, не морщась. И всё пошло своим чередом, пока через несколько недель Профессору не начали мерещиться запахи.

– Яблоки! Кто-то ест яблоки? – спросил он однажды вечером.
– Никто, – ответила Наташа, принюхиваясь.

Профессор встревожился и пошел к врачу. Врач объяснил ему, что в этом нет ничего странного: иногда человеку руку ампутируют, а она у него потом чешется. Посоветовал не обращать внимания и заверил, что само пройдёт.

Но Профессор не мог не обращать внимания. Запахи мерещились ему все чаще и чаще, и это были очень странные запахи. Ничто у Профессора не пахло так, как положено: апельсины пахли сигаретами, дети пахли канцелярским клеем, трамваи пахли зубной пастой, а одеколон, который дарила мама, однажды утром завонял резиной.

Профессор очень переживал, – он не любил необъяснимые явления, особенно когда они происходили в его собственной голове. Он завел себе тетрадку и расчертил каждую страницу на две колонки. В левой записывал объекты и явления, а в правой – их новые запахи:

Дождь пахнет грушами
В больнице пахнет кошками
Кошки пахнут нарциссами

Он часто перелистывал записи, ставил на полях отметки, рисовал стрелочки и добавлял сноски, но так и не находил никакой связи. Однажды утром, сидя за столом у себя в кабинете, он записал: "Дырокол пахнет водорослями", убрал тетрадь в портфель и крепко задумался. Вскоре пришла ассистентка.

– Наташа, – сказал он. – Эти водоросли не могут продолжаться. Всю жизнь я верил в объяснимость дыроколов. Если всё пахнет, как ему вздумается, какой смысл во всех этих пробирках?
Ассистентка ничего не поняла, но кивнула.
– Я решил, я буду путешествовать. Мне надо обнюхать как можно больше всего, чтобы найти ответ.
Они помолчали немного и сказали одновременно, глядя в пол:
– Я подумал, может ты хочешь...
– Если Вы не против, то я бы тоже...

Они собрали вещи и поехали на юг. Теперь записи вела Наташа, а Профессор диктовал:

Из билетной кассы пахнет картошкой
Вокзал пахнет имбирём
Сосед по купе пахнет керосином

Они останавливались в больших городах (малиновый джем, лак) и маленьких деревушках (крем для обуви, омлет с грибами), бродили по полям (мёд, аэрозоль для стёкол) и пожили у моря (гороховый суп). Но стопка исписанных тетрадей росла, а разгадки всё не было видно. Профессор с каждым днём худел и бледнел. Иногда по вечерам он спрашивал у Наташи, не кажется ли ей, что он просто сошел с ума, и она, не зная, как его утешить, садилась за стол и начинала перелистывать тетради.

Неизвестно, сколько бы еще он так протянул, но однажды в небольшом городке на побережье Профессор вышел пройтись перед сном и оказался около церкви. «Для порядка придётся и это тоже обнюхать», – сказал он себе, толкая тяжелую дверь.

В церкви было пыльно, темно и пахло варёной капустой. Профессор потоптался у входа, а потом сел на лавочку и сложил руки на коленях. Он понятия не имел, что нужно делать, поэтому просто сидел и смотрел по сторонам. «Возможно, – произнёс он, наконец, сквозь зубы, – вопреки всему, что я знаю, и во что я верю, ты есть, и я тебя ищу». От этих слов во рту у него образовался какой-то кисловатый привкус, но он продолжил: «Объясни, пожалуйста, что всё это значит». Во рту сделалось ещё противнее, и стало, к тому же, стыдно. Он задрожал, обхватил себя за плечи и стал повторять, сначала тихо, а потом всё громче: «Что всё это значит, что всё это значит, что всё это, черт возьми, значит?!» Ничто в церкви не менялось от его крика, но он всё кричал и кричал, и вдруг почувствовал, что запах капусты пропал, а вместо него… и тут Профессор захохотал, как сумасшедший, а потом заплакал и сполз со скамейки на пол.

Он пришел в себя в больничной палате с пустыми белыми стенами и окнами в пол, которые были задернуты плотными шторами. Наташи рядом не было, но он знал, что она недалеко: на столике рядом с койкой лежали тетрадь и ручка. Профессор приподнялся на локте, открыл тетрадку и сделал аккуратную запись: «Бог пахнет мокрой собакой». А затем добавил: «и нету в этом никакого смысла».

Он встал с постели, подошел к окну и отдернул штору. В комнату хлынул яркий свет летнего полудня, а окно оказалось дверью на балкон. Профессор повернул дверную ручку и мир, не имеющий никакого смысла, радостно опрокинулся на него.

Тополя перед балконом громко шелестели и пахли сосисками. Чей-то новенький велосипед, прислоненный к фонарному столбу, пах шампунем. Ветер приносил с моря ароматы канифоли и компота из сухофруктов. Профессор стоял у балконной балюстрады, подставив лицо солнцу, и думал, как хорошо было бы, скинув рубашку, занырнуть с разбега в этот компот. Тут он заметил, как в дальние ворота больничного сада входит Наташа, и ему ужасно захотелось к ней. «Наташа, Наташенька! А ну и пусть, что мокрой собакой!» – закричал он, сам не замечая, что кричит, и вдруг ощутил в теле странную легкость. Он почувствовал, что ноги его отрываются от балконных плит, и соскальзывают с босых ступней войлочные тапочки, и больничный парк уже плывёт под ним, покачиваясь. Профессор испугался немного, но почувствовал запах чесночных гренок, исходивший от куста черёмухи, ухватился за него, как за невидимую ниточку, и полетел уже ровнее. Потом над прогретой черепичной крышей сарая поймал аромат свежей газеты, пронёсший его до пышной липы, завис ненадолго над ней, купаясь в запахе крепкого чая, и вот, наконец, уловил тянущуюся издалека паутинку Наташиных духов – апельсиновое варенье, опавшая хвоя – и полетел по пустой аллее к ней навстречу, уверенно набирая скорость.

---

Беспокойство, беспокойство, беспокойство. Я хожу по квартире в странном ощущении, как будто что-то не так, хотя всё так. Чехи празднуют католическую пасху, сегодня впервые по-настоящему тепло, я прибралась на балконе. Внутри меня что-то ворочается, какой-то древний слепой зверь, и я боюсь выпускать его из себя, но он уже проснулся, и теперь всё — или я его, или он меня. Беспокойство, беспокойство, беспокойство. Я много пью, хотя может и не много. По ночам езжу в латинские бары танцевать, обнимать незнакомых мужчин, дышащих мне в лицо. Возвращаюсь поздно, после 3 ночи, но просыпаюсь всё равно в восемь и провожу дни в странной, тяжелой дурноте. Ложусь, встаю, делаю что-то, потом ничего не делаю. Тяну себя за волосы. Сгибаюсь пополам. Какие-то слова приходят в голову, складываются в предложения, хочется прыгнуть к ноутбуку и всё записать. Но я не прыгаю и не пишу, я продолжаю лежать. Беспокойство, беспокойство, беспокойство. Что-то со мной не так, хотя я понимаю, что всё правильно. Всё так, как должно быть. Я разрешила себе беспокойство — я спускаюсь в него, как в овраг с желтым, неровным, душным туманом, чтобы пройти по его дну и подняться где-то на другой стороне, в новом и странном мире. Но что если из тумана нет выхода? Сейчас я думаю, что можно сойти с ума. Но нет. Я не размышлять хочу, а просто описать. Вот я хожу по квартире, вот мою тряпкой стол на балконе. Вот накалываю на вилку вилочек брюссельской капусты, в задумчивости стоя у плиты. И что-то вокруг меня носится, почти видимое — какие-то разноцветные точки, какие-то линии, соединенные в узоры, не имеющее смысла.

---

Это была наше второе совместное путешествие; наверно, поэтому я не вёл тогда дневник. Мы поженились всего год назад, и я всё ещё смотрел на мир её глазами – вещи интересовали меня, только если они значили что-то для Магды. Возможно, если бы я знал, что этот раз был последним, то фотографировал и писал бы каждый день. Да нет. Неправда. Мы оба понимали, что едем прощаться. Не из-за девочки же с персиками мы туда собрались в марте 2019? Хотя Магда сказала бы, что именно из-за неё, из-за девочки. У неё была какая-то странная связь с этой картиной, и когда мы наконец добрались до Третьяковской галереи, она простояла, не отрывая глаз от сросшихся бровей этой девицы, минут сорок. Я этого никогда не мог понять – на что там смотреть полчаса, о чём плакать? Но это же Магда.

Потом, когда всё случилось, шестнадцатого ноября 2021, она рыдала. Прихожу утром на кухню, – сидит за пустым столом, и слёзы тихо текут, а лицо серое. И я сразу понял всё, даже не полез новости смотреть. Лицо такое было, как будто у неё умер кто-то. То есть, тогда конечно много людей погибло. Но такие глаза бывают, когда потеряешь кого-то очень близкого, а у неё и родственников-то в России никаких. Я не пошел на работу и остался с ней. Сидел, обнимал, баюкал, как маленькую. А она всё молчала, и я спросил, что ей запомнилось в России больше всего. Дурак, думал, это её отвлечёт. А она говорит: «Сушки, Иштван, сушки!», – и как начала рыдать, я уже думал в больницу её везти.

Сушки – это такие сухие колечки из теста. Не помню, откуда она про них узнала, но тогда в Москве мы целый день за ними гонялись. Никто про эти сушки не знал уже толком, говорили, не делают их больше, а она упрямилась, искала, в каждом магазине объясняла, мол, маленькие такие, сухие, на верёвочке, бывают с маком. И откуда она-то всё это взяла? Из книжки, что ли? Или слышала от кого. Мы их нашли потом, и фотография есть – она там в них сидит, как в бусах. И вот она про эти сушки… и про девочку с персиками потом.

А девочка-то сгорела. Что-то вывезли, а она, говорят, сгорела. А может и себе кто забрал.

Вообще, Москва тогда была нарядная. И март был неплохой: солнца много, грязи мало, на деревьях грачи. Черные птицы, страшные, а у русских они обозначают начало весны. И пробок почти не было, и квартиру мы отличную сняли очень дёшево. Ведь кто мог, уже уехал, хотя об этом не очень-то говорили. А кто уехать не мог или не хотел – те веселились, как в последний раз.

---

Беспокойство — это не состояние,
А свойство души.
Ходи по квартире кругами,
выщипывай брови,
надкусывай яблоко,
дыши.
Никто не знает, куда свернуть,
К холодильнику или в шкаф.
А значит, каждый всё время прав.
Беспокойство — это всего лишь биение времени
Тик, мать его, так.
Родился дурак и умрёшь дурак.
В игре без поля, команд и ворот
Не получится проиграть
Просто бей по мячу
Просто бей
со всей дури
блять.

---

Пошла вчера утром на рынок у реки. Сидела потом на скамейке на старой барже и слушала стихи Давида Самойлова из вконтакта. Разрешила себе под них поплакать. Не от грусти, а от красоты. Чего стесняться. От красоты всегда хочется плакать. Подумала - если разрешу себе, узнаю хоть, что будет. Оказалось, ничего страшного. Приятно и мокро. Но непонятно. Может быть, стоит сделать это несколько раз, чтобы понять, зачем оно так устроено, чтобы люди плакали от красоты.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Подумалось вдруг: насекомое, родившееся ночью, не знает, что предрассветные сумерки - это начало дня, и беспокоится, что ночь поломалась.

---

Один молодой полицейский, избивая задержанного, схватил его за грудки и вдруг увидел лемура. Морду лемура — там, где должно было быть опухшее от пьянства лицо Новочеркасского М. В., ночного сторожа с лесопилки. Лемур смотрел на молодого полицейского огромными инопланетными глазами спокойно, без страха, и как будто бы даже немного сочувственно. Полицейский отшатнулся, уронил задержанного на пол, зажмурился и помотал головой. Через несколько секунд он открыл глаза и с опаской посмотрел в угол, где корчился калачиком сторож. Тот прятал голову, прикрываясь руками, и невозможно было рассмотреть, что у него там — лицо или морда. Молодой полицейский подошел к нему и собрался было отпихнуть руки носком ботинка, но потом передумал. Он постоял немного, как бы вспоминая, от чего его отвлекли, вернулся за свой стол и стал перечитывать протокол допроса. Я, Новочерскасский Михаил Викторович, паспорт номер такой-то, такого-то числа… находясь в состоянии… с намерением воспользоваться… с ранее знакомым мне… прошу учесть… дата, место для подписи. Всё как надо.
— Э! — обратился полицейский к сторожу. Тот повёл коленом, но не отозвался. — Э! — повторил полицейский, и в собственном голосе ему послышалась вдруг какая-то противная визглинка. — А ну встал б**! — прикрикнул он. Новочеркасский завозился и приподнялся на локте, убирая руку от лица. То есть, всё-таки от морды.
Полицейский мгновенно вспотел, комкая в руках протокол. Лемурья морда смотрела на него, не мигая. Человек, носящий её, шарил по полу, пытаясь подняться, и поскуливал, но к морде это не имело никакого отношения. Круглые вытаращенные глаза смотрели издалека — из космоса, из другого мира и времени, прямо на полицейского, — молодого, неженатого, русского, в/о, без в/п, — с печалью и нежностью. И не исчезали.
Он вжался в спинку стула, и всё кругом померкло.
Когда полицейский пришел в себя, он облокачивался спиной о прохладную стену в коридоре возле своего кабинета. Дверь была плотно закрыта. Было совершенно непонятно, что теперь делать.

---

Я играю в «как будто я опять в Рязани».
Я живу в маленьком городе, я хожу в гости и гости ходят ко мне, у меня маленькая и старая квартира с деревянным полом и сквозняками. А сейчас я сижу за своим столом с ноутбуком, у меня опять играет какая-то непонятно откуда взявшаяся музыка, и я воскресила давно забытый блог.
Между сегодняшним днём и тем периодом жизни, в который я играю, пролегла Москва. Пролегла, как три года полярной зимы.
Я не совсем понимаю, что именно было не так с Москвой. Всё у меня там складывалось, в общем-то, хорошо. Интересная работа, хорошая зарплата, съемная квартира в центре, жизнь не ради бабла, общение не козлами. Любовь, между прочим, случилась со мной тоже в эти три года. Может, и не в Москве дело. Может быть, я бы устроила себе эти три года полярной зимы в любом другом месте.
И всё же — целых три года какая-то огромная часть меня просто не жила. Я не знаю, какая именно это часть, но одна из её функций — это способность писать. Способность писать у меня за эти три года перекрыло напрочь. Способность дружить, кажется, тоже. В Рязани я умела и то и другое. Может быть, это одна и та же способность.
Сейчас она по-тихоньку возвращается.
И снова я не понимаю, в чем тут дело. Прага — симпатичный город, приятнее Москвы. Но он мне не то чтобы ужасно нравится. Я не хожу по нему с мыслями «ах надо же, я в Праге, дышится-то как!» Город как город.
Поздней весной он пахнет пылью и акациями, точно как Рязань. Неделю назад выпал снег, я смотрела, как мои ноги месят снежную крупу в свете фонарей, и это тоже было похоже на Рязань. Я не скучаю по Рязани. Просто маленькие города похожи друг на друга. Может быть, я люблю маленькие города. Может быть, большие города мне противопоказаны.
А может, города вообще ни при чём. Просто так совпало.

---

На что похоже вдохновение (список вещей, которые одновременно и есть, и нет)

Огонёк, когда разводишь костер. Вроде уже погас, а потом вдруг раз — и снова появился.
Дыхание малознакомого спящего человека. Присматриваешься и думаешь — а вдруг он умер, а мы все ещё думаем, что он спит?
Испарина на лбу. Кажется, что лоб весь мокрый, а коснёшься — и нет ничего.
Тикание часов в комнате. Иногда ты его слышишь, а иногда — нет. Но ты знаешь, что оно есть.
Случайно услышанный запах знакомых духов от кого-то из прохожих. Показалось? Да нет же, вот же.. Или всё-таки показалось?
Знание, что всё будет хорошо. Вот оно было, а вот прошла ничем не примечательная секунда — и снова тебя охватило сомнение.
Секунды, когда дождь еще не решил, начинается он или нет.
Шевеление высокой травы в безветренный день. Неужели совсем неподвижная? Нет, смотри, шевельнулась.

---

Только что поняла, как бесценен для меня этот дневник.
Каждая запись, - это хлебная крошка, оставленная мною для того, чтобы найти себя, если я вдруг себя потеряю.
Не представляю, чтобы я делала сейчас без этих хлебных крошек.
Сижу, волнуюсь.
Очень себя люблю.

То, что со мной сейчас происходит, - это поиски потерявшегося в лесу ребёнка.
Это очень страшно, искать ребёнка в лесу.
Ещё страшнее - не искать.

---

Ощущение такое, что я сижу в доме и смотрю, как он рушится прямо надо мной. Вот кусок штукатурки отвалился, вот люстра задребезжала еще сильнее чем вчера, по потолку на глазах ползет трещина, какой-то грохот раздался этажом ниже - и надо бы пойти посмотреть, что там, но тут вдруг разбилось стекло в книжном стеллаже у меня за спиной, я встаю и начинаю собирать осколки, и рассеянно думаю, что надо бы паковать вещи и куда-то переезжать, и кого-то убеждать ехать вместе со мной, но может еще не сейчас, наверное всё-таки не сейчас, и надо всё-таки пойти посмотреть, что там был за грохот, может кому-то там помощь нужна или еще что. А в доме кипит странная жизнь, кто-то бегает в панике по коридорам, а кто-то, напротив, спокойно ведет на прогулку пуделя, кто-то тащит вверх по лестнице свежекупленный телевизор и матерится, что лифт со счерашнего дня не работает, потому что шахту перекосило. А некоторые, как я, бродят растерянные, кто-то хмурый, всё еще с молотком и гвоздями, пытается что-то залатать, а кто-то уже рукой махнул и просто ходит снимает всё на видео. И все чего-то ждут и комментируют происходящее - уже даже без мата, а так, вполголоса. И про себя я почему-то знаю, что когда начнут падать стены, я не умру и не стану скотиной, но что именно я буду делать и что будет со всем этим - не могу даже представить.

---

Я тут думала про надежду. Считается ведь обычно, что надежда - это хорошее и важное. В письмах солидарности к узникам совести часто пишут «не теряйте надежду».
Наверное, смысл этого слова можно понимать по-разному. Мне кажется, что потеря надежды – самое важное, что произошло со мной за последний год.
Надежда – это вера, что по каким-то причинам в какой-то момент всё может внезапно измениться к лучшему. Обнаружится вдруг, что прогноз погоды врал, и дождя в твой день рождения не будет. Что давно охладевший любимый вдруг появится под дверью с букетом и скажет «прости меня, я был таким болваном». Что накопится критическая масса среднего класса, что вскипит разум возмущенный, что нефть закончится или что Вацлав Гавел реинкарнирует в одном из активистов оппозиции.
И сочиняются про надежду мотиваторы и демотиваторы, и копипастятся афоризмы, и пишутся пожелания на открытках. И живут люди, раздувая в себе угольки надежды, нашептывая себе, что вот, вчера в троллейбусе двое рабочих говорили, что в новостях одно враньё, значит шевелится что-то там, шевелится! Главное - не терять надежду, протянуть еще немного, а потом что-то наконец произойдёт – не может не произойти.
Способности не терять надежду противопоставляется обычно черный пессимизм: народ – быдло, диктатура – часть менталитета, деньги правят миром, дальше будет хуже. И из этого, как правило, делается вывод, что любые барахтания в попытках сделать мир лучше не имеют смысла.
Всю жизнь я была жителем лагеря надеющихся и считала это своим долгом и своей заслугой. На пессимистов смотрела свысока.
Этой весной, выйдя на стопятисотый в своей жизни митинг, поняла вдруг, что надежды во мне не осталось ни грамма. В том месте, где она обычно была, обнаружилась совершенно отчетливая пустота. Страшно было только первые два дня, а потом стало вдруг как-то нормально. И с тех пор я думаю про надежду.
Сама сущность надежды подразумевает, что есть два разных мира – наш, плохой, – и еще один, в котором что-то уже случилось и всё стало, наконец-то, как надо. Есть «эта» Россия, в которой граждане целуют мускулистый кулак президента, и «та», в которой что-то с ними произошло, и они начали брать на себя ответственность за происходящее, критически мыслить, ценить свою свободу и так далее. Надежда – это вера, что «этот» мир когда-то закончится (не важно, из-за внешнего ли вмешательства или благодаря моим собственным усилиям), и начнётся «тот».
И вот я не знаю, как это объяснить, но на самом деле – никакого «того» мира не существует. Есть только этот мир, только эти люди, только эта страна. Мы либо принимаем этот мир и живём в нём, либо отказываемся от него – прикрываясь надеждой или пессимизмом, не важно.
Мы имеем ту власть и то общество, которые имеем. Ситуация может измениться, - но надеяться нельзя. Нельзя раздувать в себе никакие угольки, упрашивать себя потерпеть еще немного ради возможности увидеть лучшие миры. Вы либо живёте в этом мире – с тем количеством счастья, которое привыкли считать для себя нормой – либо меняете что-то в себе. Единственные перемены, которые вообще возможны – это перемены в себе.
И когда мы барахтаемся, пытаясь изменить окружающую действительность – мы делаем это не ради надежды, не ради того, чтобы «тот» лучший мир поскорее настал. А потому что эта деятельность – и производная и условие существования наших личностей. Потому что нас не будет, если мы перестанем.

---

Я не могу смотреть на заброшенные самолеты. Это очень грустно. Самолёт - это же целая эпоха, интересные истории, интересные пассажиры, интересные экипажи, солнечные дни, дождливые дни… Если когда-то получилось оживить эти куски кабеля, привести в движение мотор, чтобы он заставил эту железную штуку взлететь, - неправильно вот так всё это бросить. В этом нету достоитнства.

Я читаю вот это и думаю – до чего же я люблю его. И самолётики. До чего же я люблю его любовь к самолётикам. Иногда он человек как человек – лежит на постели в джинсах, бреется, выбирает блинчики к завтраку и говорит в телефон. Но иногда вдруг катушка ниток, выпавшая из его чемодана, кажется мне чудом. И я беру её в руки и восторженно шепчу, как под грибами - "Катушка... у него катушка... у него грусть и самолётики..."

Но, Маша, грусть про самолётики - это же просто одна из штук, которые чувствуют люди, умеющие чувствовать. В ответ на это нужно просто улыбнуться, оторвавшись на секунду от выбора блинчиков. Почему же ты сейчас ты плачешь, Маша, от желания прижать к груди заржавелый кукурузник? Сентиментальная ты моя баба.

А потому что - хрен его знает, ослепляет ли нас любовь, или напротив – помогает увидеть сущность вещей. Может быть, всё это для того и затевалось, чтобы один лемур другому лемуру однажды в понедельник мог отдать кусок своей грусти о самолётиках. О старости, одиночестве, мечтах и самолётиках. Может только для этого и существуют любовь и литература.

---

Мне напомнили, что сегодня – ровно год, как я ничего не писала в своем блоге.
Мне захотелось написать про две вещи, которые случились со мной за это время.

Первая – это любовь.

Любовь не похожа на всё, что случалось со мной ранее, но при этом она удивительно узнаваема. Я вспоминаю, как моя подруга, выросшая в Ташкенте, впервые увидела деревню под Рязанью. «Это же всё, как в букваре!» - изумлялась Динара, веселя пассажиров пригородного автобуса.

Со мной случилась любовь, как в букваре. Она одновременно похожа и непохожа на все, что я знала о любви. Домик – точь-в-точь как с картинки на букву «Д», только перед ним еще лежит в пыли собака и выкусывает из лапы блоху. Собаки в букваре не было, но домик – тот самый, ошибки быть не может.

Не знаю, что еще можно сказать о любви. Только банальности.

И еще. Любовь – не главное, что происходит с человеком в жизни. Но - ничто не страшно, пока происходит любовь, потому что, как бы ни издевалась над тобой вселенная, она не сможет обобрать тебя до нитки.

И вот, вторая вещь, которая со мной случилась – я, кажется, победила страх. Наверное, нельзя победить страх совсем, можно – только на каком-то из уровней. Но я и не имею в виду, что я теперь ничего не боюсь.

Однажды прошлой весной я ехала в метро и пыталась проделать упражнение из книжки про медитацию. Упражнение было про успокоение мыслей. Вдруг, почти случайно, у меня получилось. В голове стало тихо. И я увидела в этой тишине боящуюся Машу. И тут же меня настигла очевидность - тот, кто смотрит на боящуюся Машу, не боится сам. Это длилось всего мгновение, но его хватило, чтобы мы – я и страх – перестали быть единым целым. С тех пор страх осязаем.

Все это похоже на метафизическую бредятину, но выражается в очень конкретных вещах. Например, вот это душное и вязкое состояние, когда вы сидите в Контакте вместо того, чтобы сделать что-нибудь полезное или хотя бы интересное, - оно с тех пор просто кончилось. Потому что - теперь я прекрасно это понимаю – увязала я тогда в неосознанном, невидимом, безымянном, сросшемся со мной страхе.

Вместо этого появилось ощущение возможности всего. Появилось чувство свободы совершенно другой природы. Свободы человека, стоящего в горной долине с картой в руках. Можем ли мы ухерачить вон на тот хребет, Маша? Можем! Херачить придется долго, но можем, если захотим.

И, в общем, на этом – всё.
Такой вот недоделанный пост по итогам минувшего года.

---

Жить, открыв глаза, страшно.
Как-то я прочитала статью, она называлась «Секс худых». В ней психолог говорит, что пубертатный возраст заканчивается лет в 25. Гормональные изменения – гораздо раньше, но еще лет 8 уходит на то, чтобы разгрести последствия этого урагана.
Так вот, где-то лет в 25 жизнь начинает начинаться. И годам к 30 тебе наконец хватает смелости открыть глаза. И ты понимаешь, что жить круто и страшно. Ты понимаешь, что это вообще такое – жить. И ты понимаешь, что наконец-то ты живешь, а не смотришь на жизнь через запотевшее окно.
Жить, открыв глаза, круто и страшно.
Очень страшно и очень круто.
Примерно как кататься на американских горках.
Все вокруг имеет цвет и текстуру. Все вокруг - настоящее и опасное. Все кругом подвижно и непредсказуемо. Все вокруг меня имеет ко мне отношение.

Мир невыносимо существует.
Мир невыносимо существует.
Мир невыносимо существует.

---

Послушайте, я тут поняла кое-что о романтике. О ваннах с лепестками роз, о надписях на асфальте под окнами, свиданиях с сюрпризом и прочем. В двух словах это можно выразить так: романтика нужна, если не разговаривают души.

Души мне видятся как тихие глазастые лемуры, которые сидят у нас внутри. Молчаливые, печальные, древние, неутомимые, мудрые, постоянно чего-то ждущие лемуры. И вот иногда эти лемуры вдруг вступают в разговор. Как и о чем - непонятно, мы наблюдаем только признаки.

Ирена, я не знаю,
О чем моя судьба
За столиком соседним
Ведет с твоей беседу.

Это Натан Злотников, хотя вряд ли он за соседним столиком видел лемура.

Но лемуры разговаривают не всегда. Странные они звери.

Зато когда они разговаривают, мир сворачивается вокруг них до размеров стеклянного пузыря с искусственным снегом, и внутри шара они сидят, уставившись друг на друга, а вокруг них пластиковые снежинки носятся вихрем, огоньки отражаются в стекле и с тихим шелестом вращается вселенная.

А мы в это время видим красоту – и видим ее невыносимо остро. Я помню, как однажды из-за поворота пустой лесной дороги вдруг выскочили сани, с лошадью и мужиком в ушанке. Я помню, как один моряк ободрал локоть, прыгая через парапет ночью в Стамбуле. Я помню железную дверную ручку с львиной мордой. Ну в общем, вы прекрасно знаете, что такое невыносимая красота.

А потом лемуры смолкают. Навсегда ли или на время – но смолкают наверняка. Такие уж они странные хреновины – видимо, для того, чтобы заработал их хитрый вайфай, нужно очень много совпадений. Ветер не с той стороны, нептун в третьем доме, несвежий базилик – и все, контакта не состоится.

Лемуры при этом, вроде бы, не пугаются. Им, может, по сто тысяч лет каждому – чего им. Замолкают и сидят, как прежде. А вот людям страшно без невыносимой красоты. Вдруг она никогда больше не вернется? Вдруг лемуры не заговорят? Люди впадают в панику, они привязывают лемуров друг к другу веревочкой, они сажают их в общую клеточку и поминутно теребят. Если люди американцы, это называется у них “we are working on our marriage”.

А еще они в тоске пытаются воспроизвести невыносимую красоту сами, как умеют. И это у них называется романтикой. И эти лепестки роз, эти сюрпризы под подушкой, эти белые свадебные шатры на морском берегу, все эти рукотворно созданные чудеса - трогательная, прекрасная и безнадежная попытка вернуть ощущение пронзительного совершенства мира.